В первой половине сентября 1999 года по стране прошла серия терактов: 4 сентября — у пятиэтажного дома в дагестанском Буйнакске, 8-го взрыв прогремел в Москве на улице Гурьянова, 13-го — на Каширском шоссе. Ранним утром 16 сентября в спальном районе Волгодонска взорвался ГАЗ-53. Накануне террористы купили машину у местного жителя якобы для перевозки на рынок картофеля. Документы купли-продажи договорились оформить утром, а ночь его попросили подежурить в машине. Автомобиль припарковали прямо напротив одного из подъездов. После пяти утра мужчине стало холодно в салоне, и он вернулся в квартиру. В 5:57 «картошка» мощностью в две тонны тротилового эквивалента взорвалась.

По степени разрушений этот теракт остается самым масштабным в стране. Взрывная волна полностью разрушила фасадную часть двух подъездов и перекрытия, вынесла стекла и рамы, скрутила двери. Всего в двух городских кварталах было повреждено 37 домов. Погибло 19 человек, более 15 тысяч — около 10% волгодонского населения — официально признаны пострадавшими в разной степени.

Жертва

Спать в ту ночь Надежда Горбанева легла поздно: подружка засиделась, потом и соседи в гости заглянули. Было уже почти четыре, когда все разошлись. Надежда задремала, но очень скоро очнулась от того, что ее ударом подняло с кровати. В комнате уже не было стекол, а поднявший ее с кровати удар устроил хаос во всей квартире. Она накинула халат и выбежала на улицу. Дальше все поплыло как в тумане.

– Говорят, холодно было, а я ничего не чувствовала. Я была в сознании, но ничего не видела. Помню только детское платье, колышущееся на высоком дереве. Все остальное — шум: сирены спасательных машин, людские крики и стоны, какой-то общий гул. Столько людей вокруг, и никто ничего не понимает.

По данным следствия, серия терактов была организована незаконным вооруженным формированием Исламского института «Кавказ». Из приговора Мосгорсуда следует, что действия террористов были направлены на «массовую гибель людей с целью нарушения общественной безопасности, устрашения населения и оказания воздействия на принятие решений органами власти по ликвидации последствий нападения боевиков на Дагестан».

– Сейчас сложно представить наш страх, сложно и попытаться описать его, — тихо и быстро говорит Надежда. — Нам запретили вселяться в дома сразу: боялись, что где-нибудь еще есть взрывчатка. Пока работали правоохранительные органы и спасатели, мы сами организовали народные дежурства. График составили и начали буквально патрулировать территорию вокруг. Как только увидим КамАЗ — сразу звоним в милицию. Видимо, это было так часто, что они уже сердились на нас.

Несколько месяцев, несмотря на усиленный контроль правоохранительных органов, весь город патрулировали жители. Потом начались холода. Дежурства закончились, тревога осталась.

– Совсем забыть об этой трагедии невозможно. Можно только немного отойти. Да, через несколько лет после теракта отголоски его стали утихать, — говорит Надежда.

Она переводит дыхание и тихо добавляет:

— Но когда услышишь о Беслане, Норд-Осте или о какой-либо еще трагедии…

Врач

Константин Галкин — автор диссертации «Психические расстройства у лиц, перенесших теракт в Волгодонске», главврач психоневрологического диспансера Волгодонска. Во время теракта оказывал психологическую помощь пострадавшим и все 15 лет ведет наблюдение за состоянием потерпевших.

– Жертвы одного теракта так же болезненно перенимают на себя информацию о других, новых терактах, — рассказывает Галкин. — Взрыв в подземном переходе на Пушкинской площади в Москве — и у нас снова толпа пациентов, которых мы лечили после волгодонского теракта и которые до этого вроде немного оправились. Такая реакция, когда у пациента вновь болезненно всплывают воспоминания, особенно было заметна в первые пять лет после теракта.

– А потом? Можно ли говорить о том, что люди способны привыкнуть к информации о терактах и уже не воспринимать ее?

– Нет, это никогда не может быть нормой. К таким вещам невозможно привыкнуть, как часто бы они не повторялись. Знаете, даже к войне можно привыкнуть, особенно, если она как-то обосновывается и разъясняется. На войне взрывы происходят изо дня в день, и люди действительно привыкают к этому. Но когда чья-то мирная жизнь внезапно обрывается по вине других людей, люди страдают от этого больше, чем от чего-либо другого. Даже когда случаются землетрясения или наводнения, люди, конечно, страдают, но не переживают это так тяжело. Стихийные бедствия ведь идут от неравных нам сил. А теракты устраивают люди.

Галкин сам был жителем одного из пострадавших кварталов. Поэтому и работать на месте сразу после теракта было проще: многие его знали. Вспоминая тот день, говорит, что люди как зомби ходили вокруг воронки от взрыва: молча и ничего не понимая.

– Всего за помощью обратилось больше четырех тысяч человек.  Это, конечно, далеко не все пострадавшие. Но, понимаете, чтобы получить помощь, нужно захотеть ее получить. Я не могу сказать, что та часть людей, которая не обратилась за помощью, в ней не нуждается. 1-2% от пострадавших — это люди, которых теракт изменил навсегда. Есть такое понятие — изменение личности после переживания катастрофы. Это отчуждение, неверие ни во что. Для таких людей жизнь закончилась вместе с терактом, они не ждут от нее ничего хорошего. Если же их спросить, обращались ли они за помощью, они ответят: «Зачем? Нам все равно ничем не помогут».

– В СМИ была информация о феномене «эпидемии самоубийств» после теракта. Это правда?

– Откуда вы это взяли? — удивляется Галкин. — Нет, это неправда. Да, самоубийства были, но не больше, чем их было в других районах города до теракта. И речь идет о единичных случаях, а не об эпидемии.

– Как именно отразился теракт на состоянии здоровья жителей Волгодонска?

– Увеличилось количество психосоматиков. После стресса у людей могут появляться сердечнососудистые болезни и болезни эндокринной системы, могут развиваться и онкозаболевания. Мы наблюдали определенный рост числа этих заболеваний у пострадавших. Что касается психических расстройств, то одним из его признаков стала массово появившаяся повышенная тревожность. Именно поэтому люди устраивали дежурства у домов. Именно поэтому слухи о готовящихся новых терактах молнией распускались по городу.

– Вы общались с коллегами, которые изучают другие теракты. Есть ли что-либо, что объединяет всех жертв теракта? Вне зависимости от того, где он произошел.

– На все теракты мира реакция у людей примерно одинакова. Я изучал американские теракты 1995 года в Оклахома-Сити и теракт 11 сентября, общался с руководителями их психиатрических служб. Общее и самое характерное — это то, что пострадавшие от теракта люди первым делом ищут виновных в государстве. Это разновидность стокгольмского синдрома. Люди винят не столько террористов, организовавших этот теракт, сколько государство, которое не смогло их защитить. Это свойственно всем, вне зависимости от национальности.

– Государство может эту вину искупить?

– В том же Оклахома-Сити были, конечно, свои ошибки, но они немедленно организовали финансовые выплаты всем пострадавшим, причем очень большие. У нас выплаты были тоже, но частями, не сразу и вообще массу документов нужно было представить для этого. Организация была забюрократизирована еще больше, чем сейчас. Конечно, люди были недовольны этим. Это говорит о том, что государство не уделяет им должного внимания.  И это в такую-то минуту — в минуту колоссальной ошибки этого же государства, которое призвано защищать людей, но не делает этого.

Милиционер

На вопрос, как на местном уровне можно было бы предотвратить этот теракт, Виктор Гончаров, майор в отставке, отвечает:

– Наши люди все видят, но хрен что скажут.

В 1999 году Гончаров работал в уголовном розыске и жил в этом же квартале во время теракта. Рассказывает, что хоть и проснулся за пару минут до взрыва, его не слышал. Не слышали его и соседи, у которых он потом спрашивал, что произошло. И это при том, что взрыв был такой мощности, что слышно его было на весь город. Позже медики объяснили: уши сработали на перекрытие, и организм как бы заблокировал слух. Если бы этого не произошло, люди бы оглохли.

– Первые несколько дней меня не трогали, а потом уже надо было выходить на работу, жуликов ловить.

– Вы наблюдали, как велось следствие после теракта?

– Повезло, что владелец машины, который продал ее террористам, жив остался. Боялся, конечно, но его разговорили, и от него пошла пляска: составили фотороботов, перекрыли все районы. Без его показаний было бы намного сложнее. Конечно, начались разборки внутри структуры. Поразгоняли всех, кого могли. У нас же всегда шашкой машут в первые дни.

– Почему для теракта был выбран именно этот район?

– Он густонаселен, многоэтажки близко расположены друг к другу. У них же какой был расчет: чем больше здание, тем больше жертв. Но они не предполагали, что эти дома сейсмоустойчивы. Их строили на специальном свайном основании. Там, где другие дома сложились бы как карточные домики, эти только лишь немного покачались.

Виктор Владимирович — еще и бывший строитель. Он рассказывает, как устроены фундаменты разных домов. Я, выслушав, возвращаю разговор к началу:

– И все-таки, как можно было предотвратить этот теракт на местном уровне? Как их вообще можно предотвратить? Вы говорите, что люди все видят. Но разве они могли видеть, как готовился этот теракт?

– Террористы же не просто приехали и сразу поставили машину. Они были здесь несколько дней, контактировали с людьми, где-то жили. Участковый, конечно, получается, тоже не отработал свой участок. Но поймите, он и не справится сам без помощи людей. Люди должны быть бдительны.

– Разве то, что вы называете бдительностью у людей, не является у полиции комплексом мер?

– Да, для обычного человека бдительность — это, к сожалению, пустые слова. Для правоохранительных органов — это постоянная проверка паспортного режима. Нужно постоянно быть в курсе: кто, куда и откуда приехал, насколько. Без постоянного контакта с местными жителями этого невозможно узнать.

Виктор Владимирович устало вздыхает:

– Очень сложно работать с этим пофигизмом: есть милиция, полиция или еще там кто-то — им деньги за это платят, вот и пусть работают, защищают нас и охраняют. А у нас свои дела. Работа, дом — все, дальше никто ничего не видит. «А оно мне надо?» — говорят. Если бы люди знали, что это «оно мне надо» их квартиру в клочки разнесет, то понадобилось бы. Я не говорю сейчас только о теракте 1999 года. Я говорю об обеспечении безопасности вообще. Мы  же граждане все, но почему тогда гражданский долг не выполняем? Участковый не может сутками находиться в каждой квартире. А вы же живете здесь и все видите. Так сообщите хоть о чем-то! У нас этих преступлений — как по минному полю ходишь. Один черт будет хоть с милицией, хоть с полицией, если люди не будут им помогать.

Правозащитник

– Наши бабушки тут недавно исследование устроили. Мониторинг работы участковых и отношения людей к ним. 900 человек опросили: как им там работается, с какими проблемами сталкиваются, от чего все это идет. Столько проблем выявили! Теперь итоги обсуждать  будем на заседании с МВД.

Ирину Халай знает весь пострадавший Волгодонск и не только. Она — главный правозащитник пострадавших от теракта. В 2006 году создала общественную организацию «Волга-Дон» и теперь не прекращает бороться на разных уровнях. Бабушки — это «Школа золотого возраста» при этой организации. Всего здесь состоят 700 взрослых и 230 пострадавших от теракта детей.

– Здания отремонтировали, а людей — нет. У меня черепно-мозговая травма после теракта была и контузия, а мне написали «легкое увечье». Всем кварталом поначалу собирали подписи и постоянно забрасывали письмами всех: от Ростова до Москвы. Мы думали, что кому-то нужны в этой стране. После этих писем мне и вовсе сняли вторую инвалидность и дали третью группу. Говорят, мол, вы же можете письма президенту писать, какой же вы инвалид?

Главное, чего добивается Ирина — принятие закона о социальной защите жертв теракта. Она и написала его уже сама.

– До 2006 года был закон о борьбе с терроризмом. Там 17 и 18 статья были посвящены социальной реабилитации: разъясняли, с чего она складывается, да и все. Все наши потери, согласно этим статьям, должны были выплачиваться за счет госсредств. Но в 2006 году этот закон быстренько переделали, потому что слишком много терактов. Приняли закон о противодействии терроризму, где написано, что ущерб должны возмещать террористы. Также прописано, что такое «социальная реабилитация», но денег под нее нет.

Написанный законопроект Ирина опять разослала всем ветвям власти. Пришел ответ: дайте технико-экономическое обоснование.

– Сказать, откуда это все будет финансироваться? А откуда финансируются законы о запрете мата, о борьбе с ЛГБТ? Мы пишем снова и судимся со всеми, с кем можно и нельзя. А потом Госдума присылает нам отзыв, что, согласно статье 104 Конституции РФ, принимать законы — это право, а не обязанность. Пишем опять: «Уважаемый председатель Госдумы, просим вас воспользоваться своим правом…».

На самом деле, в Думе просто никто не заинтересован тем, чтобы пролоббировать этот закон. Понятно, почему. Один депутат мне сказал: «Понимаешь, если мы примем его, то придется возмещать ущерб всем жертвам Ингушетии, Дагестана, Чечни. Сколько это человек?».

Не дожидаясь помощи в России, Ирина начала ездить на различные конференции по правам жертв теракта в Европу.

– У нас единственная страна в мире, где нет такого закона. Очень большие средства выплатили пострадавшим от теракта в Америке, в Испании сам принц защищал жертв теракта и организовывал международные конгрессы. Нет такого закона в Лондоне, но там очень сильные социальные программы. Мы же разбираем все сами, кто как. На уровне Москвы принято городское постановление о реабилитации жертв теракта, в Беслане заключили соглашение с Минздравом, в Волгограде принят областной закон. Все это — не выход, потому что поменяется состав заксобрания и скажут: «Извините, денег нет».

Ирина говорит, что Европе проще работать потому, что у них есть ассоциации жертв теракта.

– У нас их создать не получается. Во-первых, каждый считает свой теракт самым тяжелым. А во-вторых, возникают организационные моменты. Я легко могу создать все это у себя здесь, в Волгодонске. Но и беслановцы, и норд-остовцы говорят: «Кто туда к тебе поедет?». Ни поездов, ни самолетов — одна маршрутка от Ростова трясется, и все. К тому же, у нас разные требования. Норд-остовцы и беслановцы просят только провести расследование, а не принять закон.

– Чем для вас полезно участие в таких международных конгрессах?

– После них со мной совершенно по-другому начинают разговаривать. Одно дело, когда я кричу из Волгодонска, а другое — когда выхожу на трибуну ОБСЕ и зачитываю свой доклад, который после растиражируют все мировые СМИ.

Как-то на одном из таких конгрессов вместе с Ириной, представителями от Беслана и Норд-Оста, были и официальные лица от страны. В начале дали слово заместителю прокурора и заместителю министра иностранных дел. Они встают и начинают рассказывать, как все в стране хорошо, нет никаких проблем. Правозащитники были в шоке.

– Видели бы вы наши квадратные глаза. У нас руки не опускались все то время, пока они читали свои доклады. Мы все высказали, когда нам дали ответное слово. А потом, вернувшись в Россию, узнаю, что про меня уже статью написали в Волгодонске: мол, мой доклад был заказан ОБСЕ, им же и проплачен, что я, конечно, американский шпион.

Ирина делает небольшую паузу.

– Про нас же никто не знает. В некоторых федеральных СМИ до сих пор ходит информация, что у нас 310 пострадавших. В то время как их больше 15 тысяч! 19 погибших — это, по сравнению с другими терактами, не так много. Разбирайтесь сами, говорят. Когда что-то происходит в Москве, им сразу же помогают юристы, журналисты. Кто у нас здесь есть, кому это надо? Самый забытый теракт.